Ты - женщина, и этим ты права.
Продается наш дом в деревне.
В этот дом меня принесли новорожденную, в нем я жила до 3 лет, сделала свои первые шаги и сказала первые слова. Около дома, на ветке старой яблони, висели мои качели. В вишневом саду, под сплетенными ветвями, на сделанных специально для нас столике и лавочках, мы с сестрой сочиняли первые сказки и представляли, что вишни и яблони – это заколдованные братья-принцы. В садовом домике, который звали «дача», мы устраивали полевой госпиталь, укладывая на старые сундуки телогрейки и вливая в них по несколько капельниц с окрашенной водой. На маленький грязный пруд мы с бабушкой гоняли хворостинами гусей. И бабушка всегда кричала : «Тега-тега-тега!» На лужке, который потом застроили домами, я, как самая выдумщица, ставила свои первые спектакли. В сосновом лесу, который все звали «бугор», мы собирали маслят, лесную клубнику и чабрец, чтобы потом добавлять его в чай. У калитки, где растет красавица-рябинка, мы подолгу стояли вечерами с первыми кавалерами. Под окном моей спальни рос огромный куст жасмина, и чирикал воробей. И бабушка каждое утро клала мне на подоконник спелые ягоды, чтобы, когда я проснусь, сказать, что их принес воробей Илюша.
На кухне, в углу, в красивой раме висела икона Казанской Божьей Матери. Маленькая я подолгу на нее смотрела, и мне она казалась невероятно красивой. А еще на кухне стояло старое радио, которое страшно трещало и передавало местные передачи. А на батарее, за обеденным столом у окна, лежали громадные скалки для теста. И, когда я уже съедала какое-то блюдо, но мне не давали следующее, я ставила ножки на нижнюю батарею, крутила скалки и играла в водителя. В большом зале, на кресле возле торшера, баба Шура, которую все зовут Няня, вязала. А еще она шила на швейной машинке, а я смотрела, подбирала нитки с паласа и лоскутки, из которых делала одежки для кукол. А в спальне стоял огромный сундук, на котором я лежала, когда мы с сестрой «заболевали овощной болезнью», подолгу ленились и просто болтали. Из стульев в зале делался поезд, покрытый покрывалами, из белых тюлевых накидушек на подушки – фата, а под большим столом был штаб. Когда ночью шел дождь, я всегда просыпалась. Все страхи уходили, и я, лежа под голубым покрывалом, слушала, как льется по крыше вода.
Я помню, как ненавидела полоть грядки, собирать колорадских жуков, таскать тяжелые лейки и поливать капусту, рано ходить в лес, потому что трава резала ноги, от росы тапочки были мокрые, и все сильно чесалось. Еще я не любила, когда вечерами гнали по домам коров, потому что они опускали рога и страшно мычали.
Теперь я это не просто люблю. Теперь я понимаю, что теряю это навсегда.
Я не могу смириться с тем, что в МОЕМ доме будут новые хозяева, яблони срубят, а бабушка переедет в Москву.
Бабушка больше не будет встречать нас у поезда, мы не будет ходить по шпалам, мерзнуть в утренних прохладах, ожидая автобуса, не будет «утренних» котлет, парного молока, походов за грибами, загараний на крыше. Все это уйдет, исчезнет за мгновение.
Именно поэтому так тяжело и совсем нет сил, чтобы сдержать слезы…
В этот дом меня принесли новорожденную, в нем я жила до 3 лет, сделала свои первые шаги и сказала первые слова. Около дома, на ветке старой яблони, висели мои качели. В вишневом саду, под сплетенными ветвями, на сделанных специально для нас столике и лавочках, мы с сестрой сочиняли первые сказки и представляли, что вишни и яблони – это заколдованные братья-принцы. В садовом домике, который звали «дача», мы устраивали полевой госпиталь, укладывая на старые сундуки телогрейки и вливая в них по несколько капельниц с окрашенной водой. На маленький грязный пруд мы с бабушкой гоняли хворостинами гусей. И бабушка всегда кричала : «Тега-тега-тега!» На лужке, который потом застроили домами, я, как самая выдумщица, ставила свои первые спектакли. В сосновом лесу, который все звали «бугор», мы собирали маслят, лесную клубнику и чабрец, чтобы потом добавлять его в чай. У калитки, где растет красавица-рябинка, мы подолгу стояли вечерами с первыми кавалерами. Под окном моей спальни рос огромный куст жасмина, и чирикал воробей. И бабушка каждое утро клала мне на подоконник спелые ягоды, чтобы, когда я проснусь, сказать, что их принес воробей Илюша.
На кухне, в углу, в красивой раме висела икона Казанской Божьей Матери. Маленькая я подолгу на нее смотрела, и мне она казалась невероятно красивой. А еще на кухне стояло старое радио, которое страшно трещало и передавало местные передачи. А на батарее, за обеденным столом у окна, лежали громадные скалки для теста. И, когда я уже съедала какое-то блюдо, но мне не давали следующее, я ставила ножки на нижнюю батарею, крутила скалки и играла в водителя. В большом зале, на кресле возле торшера, баба Шура, которую все зовут Няня, вязала. А еще она шила на швейной машинке, а я смотрела, подбирала нитки с паласа и лоскутки, из которых делала одежки для кукол. А в спальне стоял огромный сундук, на котором я лежала, когда мы с сестрой «заболевали овощной болезнью», подолгу ленились и просто болтали. Из стульев в зале делался поезд, покрытый покрывалами, из белых тюлевых накидушек на подушки – фата, а под большим столом был штаб. Когда ночью шел дождь, я всегда просыпалась. Все страхи уходили, и я, лежа под голубым покрывалом, слушала, как льется по крыше вода.
Я помню, как ненавидела полоть грядки, собирать колорадских жуков, таскать тяжелые лейки и поливать капусту, рано ходить в лес, потому что трава резала ноги, от росы тапочки были мокрые, и все сильно чесалось. Еще я не любила, когда вечерами гнали по домам коров, потому что они опускали рога и страшно мычали.
Теперь я это не просто люблю. Теперь я понимаю, что теряю это навсегда.
Я не могу смириться с тем, что в МОЕМ доме будут новые хозяева, яблони срубят, а бабушка переедет в Москву.
Бабушка больше не будет встречать нас у поезда, мы не будет ходить по шпалам, мерзнуть в утренних прохладах, ожидая автобуса, не будет «утренних» котлет, парного молока, походов за грибами, загараний на крыше. Все это уйдет, исчезнет за мгновение.
Именно поэтому так тяжело и совсем нет сил, чтобы сдержать слезы…